![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
К нам в гости заехали мои знакомые - немецкие старички. Возраста солидного - обоим за восемьдесят. Сели в машину и давай путешествовать - самое время путешествовать к нам, при нынешнем курсе евро они просто махараджи. Домой в начале мая, на двоих - два маленьких чемоданчика и наплечный рюкзак.
А я тут лежу, такая, с тряпочкой на голове, бромно-валериановую настойку себе капаю, аппарат для измерения давления купила...А некоторые, которым по миллиону лет, кинули этот аппарат в рюкзачок и пошли....
Вы знаете, мои благовоспитанные манеры могут поднять меня с постели, даже если кажется, что умираю - ну, согласитесь, это совершенно неприлично смотреть на два очень старых лица и сказать им, что у тебя метечувствительность повышенная.
И давай мы катать их по нашим окрестностям - "бензин - ваш, идеи - наши!".
Ну, знаете... Я еле за ними успевала, вооружившись двумя палками для ходьбы, они залезали на горы и сползали с них, не ныли и не уставали. Потом обедали, ели мясо и пили вино, и шли гулять по городу...
Я уставала, как собака. Даже забывала выпить свой бром. И за пару дней эти старички мотивировали меня настолько, что я почувствовала чебя лучше и морально и физически, не смотря на свои шейные протрузии и общую метеочувствительность, жить можно и нужно. И можно жить нормально. И собой управлять. Пока можешь. И когда не можешь - пытаться...И если совсем не получается - то умереть и не доставлять неудобств.
Вы знаете, вот у меня нет никого старше меня, нет старшего человека, который может направить, поддержать, сказать, что ничего страшного(и сказать так, что сразу веришь). Нет, слава Богу, у меня есть мама, но в наших отношениях старшая я - а она ребенок. И это очень напрягает.
Поэтому пара дней с совершенно посторонними людьми, которых до того я видела один раз и мы общались на, чужом для на нас всех, языке очень меня взбодрили. И даже не тем, что можно прожить долгую жизнь и остаться не дряхлой развалиной, как большинство наших стариков, а нормальным, активным человеком.
А тем, что долгая жизнь дает опыт - нечто нематериальное, но значительное. И этот опыт он может быть полезен, интересен, он - источник другого опыта, других людей, моложе и здоровее, источник жизни, получается...
И это, пожалуй, единственное в чем старый человек лучше молодого.
Если старый человек не прячет этот опыт, не стесняется его, не выбирает то, где ему кажется, что он хороший, когда выводы прожитой жизни помогают планировать жизнь другим, а не быть полными ненависти, то это старый человек не будет ненужным и заброшенным. Он всегда будет старшим. И всегда будет нести на плечах. Даже, если плечи немощны.
... Ни он, ни она не помнят толком своих отцов. Их убили на войне. Они были теми самыми фашистами, с которыми воевали наши деды. В его детских воспоминаниях нет холокоста, войны, гестапо и сс - есть тяжелая работа на ферме, осунувшееся лицо матери, похороны младшей сестры, лагерьбеженцев, разрушенный дом и разрушенное детство...
Осознание того, что случилось и свое личное соучастие, и участие своей семьи в этом, пришло позже, в разумном и педантичном анализе - и личном, и общественном, без заламывания рук и театрального раскаяния... Да, он помнит теплые, сильные папины руки и то, как его подбрасывали вверх, но и понимает то, что его папа участвовал в том, за что его страна расплачивается до сих пор. И это разные вещи.
И испытание того ужасного кошмара - голода, холода, тяжелой работы, безнадежности и беспросветности, который испытал проигравший, запятнанный мировой войной, народ сразу после войны, не сделало жестче, не накопило ненависть.
Так случилось. В какой-то мере страдания смыли вину этих детей войны и научило их одному:
Никогда больше!- это не девиз проигравшей стороны.
Никогда больше! - это не девиз стороны победившей.
Никогда больше! - это то, что приходит в голову тому, кто видел страдания своих близких и страдал сам. И никогда не захочет их повторить.
...У ее мамы было четыре девочки. Она очень хотела мальчика. После войны, чем бы она не закончилась. Говорила, что это будет "ребенок мира". Но ребенка не получилось потому, что не стало сначала отца, а потом и матери.
Арийских сироток разобрали родственники и соединились они не скоро.
И она ничего не боится. Ни урагана, ни землетрясения, ни бедности, ни болезни. Но боится остаться должной.
Я хотела передать сувенир для общих знакомых, но она отказалось:
-- В моем возрасте, я не могу уже брать чужие вещи. Никогда не знаешь, что будет завтра.
И спокойно так сказала, обыденно. Мне страшно, ей - нет.
...возможно мой дедушка убил ее папу и поэтому желанный "ребенок мира" не родился. Я не знаю, насколько тяжело было признать, что ее папа был винтиком огромной, человеконенавистической машины, которая перемолола множество детей, в том числе и собственных, но она сделала это - это не так драматично, если не стеснятся этого, если говорить, если вытащить свое грязное белье и выстирать его. И быть чистым. Чувство вины не обязательно может быть тяжелым и разъедающим, оно может созидать.
Поэтому она не ненавидит ни меня, ни моего дедушку, как и я понимаю, что дедушка был на правой стороне и альтернативной истории быть не может.
-- Ешь все! - говорит она мне, когда я плохо жую свой круассан, - Надо доесть! Тебе надо больше кушать, деточка.
Все они, и дети войны и взрослые, и наши, и их, так говорят. И вытирают тарелку кусочком хлеба.
...очень мощные стариканы. Умчались дальше, оставив меня с новыми крыльями, с силами не бороться с судьбой, которая сильнее, но выбрать волну, и маневрировать, и плыть дальше, перестать жалко барахтаться, наглотаться воды и утонуть.
Как будет - так будет. Каждый выполняет свой долг.
...Когда он рассказывал про свою ферму возле нынешнего Гданська, откуда их выселили после войны, когда он вспоминает свой дом скалы, пещеры и свою лужайку, и говорит, что мама всегда говорила, что они когда-нибудь туда вернутся - но они не вернулись никогда.
Можно показаться, что он плачет- но нет! - он не может плакать, он слишком старый, у него нет слез.
Я, когда вспоминаю свой дом, свои пещеры и свою лужайку, так не могу.
Я слишком молодая
А я тут лежу, такая, с тряпочкой на голове, бромно-валериановую настойку себе капаю, аппарат для измерения давления купила...А некоторые, которым по миллиону лет, кинули этот аппарат в рюкзачок и пошли....
Вы знаете, мои благовоспитанные манеры могут поднять меня с постели, даже если кажется, что умираю - ну, согласитесь, это совершенно неприлично смотреть на два очень старых лица и сказать им, что у тебя метечувствительность повышенная.
И давай мы катать их по нашим окрестностям - "бензин - ваш, идеи - наши!".
Ну, знаете... Я еле за ними успевала, вооружившись двумя палками для ходьбы, они залезали на горы и сползали с них, не ныли и не уставали. Потом обедали, ели мясо и пили вино, и шли гулять по городу...
Я уставала, как собака. Даже забывала выпить свой бром. И за пару дней эти старички мотивировали меня настолько, что я почувствовала чебя лучше и морально и физически, не смотря на свои шейные протрузии и общую метеочувствительность, жить можно и нужно. И можно жить нормально. И собой управлять. Пока можешь. И когда не можешь - пытаться...И если совсем не получается - то умереть и не доставлять неудобств.
Вы знаете, вот у меня нет никого старше меня, нет старшего человека, который может направить, поддержать, сказать, что ничего страшного(и сказать так, что сразу веришь). Нет, слава Богу, у меня есть мама, но в наших отношениях старшая я - а она ребенок. И это очень напрягает.
Поэтому пара дней с совершенно посторонними людьми, которых до того я видела один раз и мы общались на, чужом для на нас всех, языке очень меня взбодрили. И даже не тем, что можно прожить долгую жизнь и остаться не дряхлой развалиной, как большинство наших стариков, а нормальным, активным человеком.
А тем, что долгая жизнь дает опыт - нечто нематериальное, но значительное. И этот опыт он может быть полезен, интересен, он - источник другого опыта, других людей, моложе и здоровее, источник жизни, получается...
И это, пожалуй, единственное в чем старый человек лучше молодого.
Если старый человек не прячет этот опыт, не стесняется его, не выбирает то, где ему кажется, что он хороший, когда выводы прожитой жизни помогают планировать жизнь другим, а не быть полными ненависти, то это старый человек не будет ненужным и заброшенным. Он всегда будет старшим. И всегда будет нести на плечах. Даже, если плечи немощны.
... Ни он, ни она не помнят толком своих отцов. Их убили на войне. Они были теми самыми фашистами, с которыми воевали наши деды. В его детских воспоминаниях нет холокоста, войны, гестапо и сс - есть тяжелая работа на ферме, осунувшееся лицо матери, похороны младшей сестры, лагерьбеженцев, разрушенный дом и разрушенное детство...
Осознание того, что случилось и свое личное соучастие, и участие своей семьи в этом, пришло позже, в разумном и педантичном анализе - и личном, и общественном, без заламывания рук и театрального раскаяния... Да, он помнит теплые, сильные папины руки и то, как его подбрасывали вверх, но и понимает то, что его папа участвовал в том, за что его страна расплачивается до сих пор. И это разные вещи.
И испытание того ужасного кошмара - голода, холода, тяжелой работы, безнадежности и беспросветности, который испытал проигравший, запятнанный мировой войной, народ сразу после войны, не сделало жестче, не накопило ненависть.
Так случилось. В какой-то мере страдания смыли вину этих детей войны и научило их одному:
Никогда больше!- это не девиз проигравшей стороны.
Никогда больше! - это не девиз стороны победившей.
Никогда больше! - это то, что приходит в голову тому, кто видел страдания своих близких и страдал сам. И никогда не захочет их повторить.
...У ее мамы было четыре девочки. Она очень хотела мальчика. После войны, чем бы она не закончилась. Говорила, что это будет "ребенок мира". Но ребенка не получилось потому, что не стало сначала отца, а потом и матери.
Арийских сироток разобрали родственники и соединились они не скоро.
И она ничего не боится. Ни урагана, ни землетрясения, ни бедности, ни болезни. Но боится остаться должной.
Я хотела передать сувенир для общих знакомых, но она отказалось:
-- В моем возрасте, я не могу уже брать чужие вещи. Никогда не знаешь, что будет завтра.
И спокойно так сказала, обыденно. Мне страшно, ей - нет.
...возможно мой дедушка убил ее папу и поэтому желанный "ребенок мира" не родился. Я не знаю, насколько тяжело было признать, что ее папа был винтиком огромной, человеконенавистической машины, которая перемолола множество детей, в том числе и собственных, но она сделала это - это не так драматично, если не стеснятся этого, если говорить, если вытащить свое грязное белье и выстирать его. И быть чистым. Чувство вины не обязательно может быть тяжелым и разъедающим, оно может созидать.
Поэтому она не ненавидит ни меня, ни моего дедушку, как и я понимаю, что дедушка был на правой стороне и альтернативной истории быть не может.
-- Ешь все! - говорит она мне, когда я плохо жую свой круассан, - Надо доесть! Тебе надо больше кушать, деточка.
Все они, и дети войны и взрослые, и наши, и их, так говорят. И вытирают тарелку кусочком хлеба.
...очень мощные стариканы. Умчались дальше, оставив меня с новыми крыльями, с силами не бороться с судьбой, которая сильнее, но выбрать волну, и маневрировать, и плыть дальше, перестать жалко барахтаться, наглотаться воды и утонуть.
Как будет - так будет. Каждый выполняет свой долг.
...Когда он рассказывал про свою ферму возле нынешнего Гданська, откуда их выселили после войны, когда он вспоминает свой дом скалы, пещеры и свою лужайку, и говорит, что мама всегда говорила, что они когда-нибудь туда вернутся - но они не вернулись никогда.
Можно показаться, что он плачет- но нет! - он не может плакать, он слишком старый, у него нет слез.
Я, когда вспоминаю свой дом, свои пещеры и свою лужайку, так не могу.
Я слишком молодая
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
